У самой Сабовки Костя передал приказ двигаться дальше – до Александровска. Я уже потухал. Воспоминания о том, как добрались до городка и как меня тащили в недостроенную школу – теперешний полевой лазарет – остались достаточно сумеречными и фрагментарными. Не столько событиями, сколько ощущениями. Помню, уже на месте, вышла заминка: истошные крики насчет "местов нема" и "проходь! проходь!", ответный матерный рев взводного-один и Костика. Следом – смачный, ни с чем не сравнимый, луськ двух звонких оплеух. Кто-то упал. Остановившиеся было носилки, вновь мягко поплыли по коридору…
Сверху, закрывая слепящие блюдца, нависла квадратная ражая детина со странными для таких габаритов несмываемыми следами былого "ботанства" в мигавших из-за слоеных линз неправдоподобно больших зрачках. Копаясь в моем плече и под одеревенелой ключицей сияющей болью нержавейкой, он, заодно, методично выговаривал присевшему у дальней стены Жихарю. Юра, перевязывая, недосмотрел одну дыру в шкуре, через которую настолько неслабо сочилось, что за час с небольшим у меня насквозь пропитало свитер и залило всего до самих берцев. Но, по любому, – повезло. Бушлат спас: добрая русская вата тормознула осколки. Случись летом – до легких бы проширнуло.
Через прозрачные трубы в обе руки по капле в меня снова вливалась жизнь. Плюс кольнули чего-то, из серии – "мультики форэва". Почти хорошо да вот только промерз насквозь, околел уже от холода.
Под занавес, когда выносили, наш добрый Айболит, дыхнув спиртово-коньячным антидепрессантом, выдал:
– Да! И с таким хуйком больше не приносите. У меня медсестры в Победу перестают верить!
Мудак! Поползал бы ты с моё – по грязи и лужам, а потом в мороз, повалялся б часок на железном столе голышом – на твой бы посмотрел!
В воздухе висел сладкий аромат хорошего табака и душистого, явно не пайкового, чая. Павел Андреевич, сияя добродушием, увалился на жалобно постанывающий стул в самом углу вагончика.
Разжогин сортировальным автоматом управлялся со своей канцелярией – оргтехникой, протоколами и прочими бумажками. Под занавес, аккуратно собрал пачку, исчерканных острыми карандашами, листков и сунул их в пасть жадно зарычавшего шредера. Вот еще один непонятный момент: старший группы никогда не попадал в кадр – интересовавшие его вопросы он записками молча подавал Анатолию Сергеевичу. Впрочем, за две недели работы Деркулов уже привык ко всем странностям этого, если его можно так обозвать, следственного процесса. В любом случае, условия – более чем комфортные: никто ни на кого не давил, за язык не ловили, честно записывали лишь то, что добровольно рассказывалось и, даже на пожелания "не для протокола" – исправно отключали аппаратуру. Можно сказать – не допросы, а вольные монологи на заданные темы в присутствии двух доброжелательных офицеров Военной Прокуратуры РФ.
Судя по всему, сегодня вновь намечался междусобойчик. Павел Андреевич уже несколько раз, отправив в конце дня Разжогина, оставался один на один с подследственным, как он выражался "потрендеть".
Насчет намека на отсутствие лишних ушей Деркулов, понятно, имел свое собственное мнение. С другой стороны: пальцы не ломают и зубы не стачивают, посидеть – чаек погонять да покурить в благоухающую ночь – почему бы и нет?! Ко всему, он сам себе, пожалуй, не признался бы в том, что за последний год – попросту соскучился за внятным общением; плюс, собеседник – вовсе не косноязычный дебил-ментяра да и сболтнуть лишнего не особо боялся: тут прямым текстом – на три расстрела уже нарассказано.
Нагубнов, со своей стороны, выбрал золотую середину – в душу не лез, хотя и не скрывал своего искреннего интереса к истории бывшего комбата. При всем этом, не держит подследственного за "своего", о чем совершенно неоднократно заявлял тому прямо в глаза.
Сегодня, к ставшим уже практически традиционным посиделкам, добавился еще один параметр…
– Кирилл Аркадьевич, а ты как к коньячку относишься?
– Ха! Просто оскорбительный вопрос, Павел Андреевич. Я с такой подачи – и в несознанку уйти могу.
– Не, Деркулов… тебе феня не идет. Масштабы не те! Нет такой масти, как "геноцид".
– Единственное, за что меня по серьезному и можно привлечь, так это как за злостную пропаганду антифашизма, отягощенную предварительным сговором двух и более лиц. Ну, а то, вы – подзагнули маленько. Для красоты словца, не иначе… Понимаю.
– Да, чего уж там… Твое здоровье! – полковник приподнял в воздух, отливающий расплавленной канифолью, граненый стакан и, кивнув, на ответное приветствие Деркулова, продолжил… – Надеюсь, ты не думаешь, что я тебя на откровенность раскручиваю?
– Это что – какие-то гомосексуальные угрозы?
Нагубнов открыто рассмеялся:
– Оценил! Ладно, извини, про геноцид – больше не буду… то ты полякам – сам расскажешь.
– Да мне, Павел Андреевич, и им нечего сказать.
– Ну, уж, прям так и "нечего"?
– Конечно… упрощенно: геноцид есть системное уничтожение отдельно взятой группы населения, например, нации. Вы про что именно речь ведете? Не про избиение фашиками русскоязычных областей, часом?
– Ты, Кирилл Аркадьевич, к словам не придирайся. К шуткам – тем паче. Речь идет про украинцев. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что водораздел в войне – национальный вопрос?
– Стану! Еще как стану! Нет, нахрен, никакого национального вопроса…
– Притормози, Деркулов… Не заводись. Еще пожалуешься потом, что я тебя спровоцировал… давай стакан – плесну.